Неточные совпадения
Ее сомнения смущают:
«Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись
собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
— Ну, так
возьми на платок эту серую
собаку…
Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра и приказав Якову не кормить
собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако, обещанием
взять на охоту.
Один было уже Прохожий камень
взял:
«И, полно, братец!» тут другой ему сказал:
«
Собак ты не уймёшь от лаю,
Лишь пуще всю раздразнишь стаю...
— Чашки
возьму, — шептала она, — и чайники, еще вон этот диванчик
возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с
собаками. Еще бы мне хотелось
взять мою комнатку… — со вздохом прибавила она.
«А, это ты, — оглядел его генерал, —
взять его!»
Взяли его,
взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом него приживальщики,
собаки, псари, ловчие, все на конях.
Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то есть зверской шутке, подлой шутке —
взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой
собаке, из таких, которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.
Кушаем мы что попало, что добудется, так ведь она самый последний кусок
возьмет, что
собаке только можно выкинуть: «Не стою я, дескать, этого куска, я у вас отнимаю, вам бременем сижу».
Покончив работу, я кликнул свою
собаку и,
взяв ружье, пошел немного побродить по берегу.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою
собаку:
возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем
взял.
И надо ж было случиться такому обстоятельству: как и в тот день, так и теперь — русак
возьми да вскочи перед
собаками из-под межи на косогоре!
Я оделся,
взял ружье, свистнул
собаку и пошел вниз по реке.
Стрелок говорил, что ходить не стоит, так как незнакомец сам обещал к нам прийти. Странное чувство овладело мной. Что-то неудержимо влекло меня туда, навстречу этому незнакомцу. Я
взял свое ружье, крикнул
собаку и быстро пошел по тропинке.
Архип
взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и пошли около двора. Сторож начал бить в чугунную доску,
собаки залаяли. «Кто сторожа?» — спросил Дубровский. «Мы, батюшка, — отвечал тонкий голос, — Василиса да Лукерья». — «Подите по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно». — «Шабаш», — примолвил Архип. «Спасибо, кормилец», — отвечали бабы и тотчас отправились домой.
Прежде Макбета у нас была легавая
собака Берта; она сильно занемогла, Бакай ее
взял на свой матрац и две-три недели ухаживал за ней. Утром рано выхожу я раз в переднюю.
— Ничего, авось за
собакой камень не пропадет! Я теперь на отчаянность пошел… С голого, что со святого, —
взять нечего.
Если бы я не сам
взял этого погоныша на гнезде, изо рта
собаки, то никогда бы не поверил, чтобы такая маленькая и узенькая птичка могла нести такое количество яичек и имела бы возможность их высиживать.
В другой раз
собака подала мне застреленного бекаса; я
взял его и, считая убитым наповал, бросил возле себя, потому что заряжал в это время ружье; бекас, полежав с минуту, также улетел, и даже закричал, а раненая птица не кричит.
Одна из
собак, порезвее, выскочив внезапно из-за стога, успела схватить за ногу тяжело поднимавшегося журавля; скоро подоспела другая
собака, и обе вместе, хотя порядочно исклеванные, удержали журавля до прибытия охотника, и он
взял его живого.
Тут некогда потянуть, приложиться половчее и
взять вернее па цель особенно потому, что весенний, прилетный бекас вылетает неожиданно, не допуская
собаку сделать стойку, а охотника приготовиться; осенью будет совсем другое дело.
Я рассчитывал совершить весь маршрут в три недели и сообразно этому
взял продовольствие для людей и корм для
собак.
Вместе с тем Федор Бутунгари уговаривал меня облегчить нарты и
взять как можно меньше
собак.
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже надо… Как
собака лежит на сене: сам не ест и другим не дает. Продался конпании и знать ничего не хочет… Захудал народ вконец,
взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
Находившиеся на улице бабы уняли, наконец,
собак, а Мелков, потребовав огромный кол, только с этим орудием слез с бревна и пошел по деревне. Вихров тоже вылез из тарантаса и стал осматривать пистолеты свои, которые он
взял с собой, так как в земском суде ему прямо сказали, что поручение это не безопасно.
И откуда он
взял эту гадкую
собаку, которая не отходит от него, как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая так на него похожа?»
— Да-а, брат. Обмишулились мы с тобой, — покачал головой старый шарманщик. — Язвительный, однако, мальчугашка… Как его, такого, вырастили, шут его
возьми? Скажите на милость: двадцать пять человек вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу. Подавай, говорит,
собаку. Этак что же? Он и луну с неба захочет, так подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну и денек сегодня задался. Удивительно!
Майзель торжественно разостлал на траве макинтош и положил на нем свою громадную датскую
собаку. Публика окружила место действия, а Сарматов для храбрости выпил рюмку водки. Дамы со страху попрятались за спины мужчин, но это было совершенно напрасно: особенно страшного ничего не случилось. Как Сарматов ни тряс своей головой,
собака не думала бежать, а только скалила свои вершковые зубы, когда он делал вид, что хочет
взять макинтош. Публика хохотала, и начались бесконечные шутки над трусившим Сарматовым.
— Извольте, но с условием: я положу свое пальто, на пальто положу свою
собаку, — если вы
возьмете из-под
собаки пальто, вы выиграли.
А тут…
возьмите вы хоть тех же самых
собак.
Служил он где-то в гусарах — ну, на жидов охоту имел: то
возьмет да
собаками жида затравит, то посадит его по горло в ящик с помоями, да над головой-то саблей и махает, а не то еще заложит их тройкой в бричку, да и разъезжает до тех пор, пока всю тройку не загонит.
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он,
собака, за нее
возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
Рисположенский. Что,
взял! а! что,
взял! Boт тебе,
собака! Ну, теперь подавись моими деньгами, черт с тобой! (Уходит.)
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу
взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит — такая
собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука
возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион
собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука
возьмет.
Честный аптекарь действительно, когда супруга от него уехала,
взял к себе на воспитание маленького котенка ангорской породы, вырастил, выхолил его и привязался к нему всею душою, так что даже по возвращении ветреной супруги своей продолжал питать нежность к своему любимцу, который между тем постарел, глаза имел какие-то гноящиеся, шерсть на нем была, по случаю множества любовных дуэлей, во многих местах выдрана, а пушистый ангорский хвост наполовину откушен соседними
собаками.
— Уйдем отсюда, — сказала Дэзи, когда я
взял ее руку и, не выпуская, повел на пересекающий переулок бульвар. — Гарвей, милый мой, сердце мое, я исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу ни поцеловать вас, ни пройтись колесом.
Собака… ты тут. Ее зовут Хлопс. А надо бы назвать Гавс. Гарвей!
— Поехали мы с Гирейкой, — рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.) — За рекой всё храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно,
взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо,
собаки завыли.
— Ну, и Семен-то Иванович, роля очень хороша! Прекрасно! Старый грешник, бога б побоялся; да и он-то масонишка такой же, однокорытнику и помогает, да ведь, чай, какие берет с него денежки? За что? Чтоб погубить женщину. И на что, скажите, Анна Якимовна, на что этому скареду деньги? Один, как перст, ни ближних, никого; нищему копейки не подаст; алчность проклятая! Иуда Искариотский! И куда? Умрет, как
собака, в казну
возьмут!
Алексей замолчал и принялся помогать своему господину. Они не без труда подвели прохожего к лошади; он переступал машинально и, казалось, не слышал и не видел ничего; но когда надобно было садиться на коня, то вдруг оживился и, как будто бы по какому-то инстинкту, вскочил без их помощи на седло,
взял в руки повода, и неподвижные глаза его вспыхнули жизнию, а на бесчувственном лице изобразилась живая радость. Черная
собака с громким лаем побежала вперед.
— Да я и не пытаюсь… чёрт вас всех
возьми! Я сам скорее
собаку пожалею, чем вас… Вот если бы мог я… уничтожить вас… всех! Ты бы, Кирик, прочь отошёл, а то глядеть на тебя противно…
Наплакавшись, он стал дремать. Дядя
взял его на руки, снёс в телегу, а сам опять ушёл прочь и снова завыл протяжно, жалобно, как маленькая
собака.
Силан. Ну да, как же! Испугался! С меня
взять нечего. Я свое дело делаю, я всю ночь хожу, опять же
собаки… Я хоть к присяге. Не токма что вор, муха-то не пролетит, кажется. У тебя где были деньги-то?
После смерти отца Андреев поссорился с Соловцовым, ушел в Москву, попал хористом в общедоступный театр, познакомился с редакциями, стал изредка печататься, потом от пьянства потерял голос и обратился в хитрованца. В это-то время я его и приютил. В честь любимых им соловцовских
собак и
взял он свой псевдоним.
Откуда-то прошла большая лохматая
собака с недоглоданною костью и, улегшись,
взяла ее между передними лапами. Слышно было, как зубы стукнули о кость и как треснул оторванный лоскут мяса, но вдруг
собака потянула чутьем, глянула на черный сундук, быстро вскочила, взвизгнула, зарычала тихонько и со всех ног бросилась в темное поле, оставив свою недоглоданную кость на платформе.
Счастлив хоть одним был он, что его Лиске живется хорошо, только никак не мог в толк
взять, кто такой добрый человек нашелся, что устроил собачью богадельню, и почему на эти деньги (а стоит, чай, немало содержать псов-то) не сделали хоть ночлежного угла для голодных и холодных людей, еще более бесприютных и несчастных, чем
собаки (потому
собака в шубе, — ей и на снегу тепло). Немало он подивился этому.
Я
взял ружье и вышел. На дворе было очень темно, дул сильный ветер, так что трудно было стоять. Я прошелся к воротам, прислушался: шумят деревья, свистит ветер, и в саду, должно быть у мужика-дурачка, лениво подвывает
собака. За воротами тьма кромешная, на линии ни одного огонька. И около того флигеля, где в прошлом году была контора, вдруг раздался придушенный крик...
— Ну, что стал?
возьми пику с собой! — закричал урядник, — да смотри не дразни по улицам
собак. Ступай!
— Помните ли, сударь, месяца два назад, как я вывихнул ногу — вот, как по милости вашей прометались все
собаки и русак ушел? Ах, батюшка Владимир Сергеич, какое зло тогда меня
взяло!.. Поставил родного в чистое поле, а вы… Ну, уж честил же я вас — не погневайтесь!..
Но скоро утомление и теплота
взяли верх над грустью… Она стала засыпать. В ее воображении забегали
собаки; пробежал, между прочим, и мохнатый старый пудель, которого она видела сегодня на улице, с бельмом на глазу и с клочьями шерсти около носа. Федюшка, с долотом в руке, погнался за пуделем, потом вдруг сам покрылся мохнатой шерстью, весело залаял и очутился около Каштанки. Каштанка и он добродушно понюхали друг другу носы и побежали на улицу…